Лев Гумилевский - Собачий переулок[Детективные романы и повесть]
С портфелем под мышкой и сумбуром в голове он и представить себе не мог вернуться туда для приведения в порядок протокола и доклада начальнику. Нет, по старой и тщательно скрываемой ото всех привычке он проскользнул с черного хода в кабачок, известный у нас под названием «Замок Тамары», поманил к себе хозяина, толстого, почтительного армянина, и, растравляя аппетит подробным наказом, приказал:
— Полпорции шашлычку… Перчику побольше; на лимон не жильтесь — дать целый! Лучку побольше и тоньше бумажного листка… Теперь предварительно: стопочку очищенной… И ни-ни больше! Мне надо дело одно обмозговать в совершенстве!
Все было подано как указано. Две стопочки привели мозг Осокина в необычайную деятельность. Он выскользнул из кабачка в наилучшем настроении и даже не без легкомыслия сунул гривенник в руку черного, мрачного армянина, гудевшего во мраке подвального хода:
— Опъягь приходы!
Глава III. ПРИ ЧЕМ ЖЕ ТУТ ЧЕРТОЧКА?
Сеня провел субинспектора за собою в библиотеку и молча указал на стул. Прежде чем сесть и развернуть на столе бумаги, пришедший еще раз назвал себя:
— Субинспектор 2-го района Осокин. Позвольте приступить к делу…
Королев посмотрел на него не без любопытства, но ничего не сказал и уселся против него.
— В чем заключается ваше дело?
Осокин аккуратно снял шапку, положил ее на стул, ра ложил на столе портфель и всунул в него руку, но, еще нс достав бумаг, сказал:
— Дело огромной важности и совершенного секрета, но крайней спешности. В таких делах нужно быть крайне осторожным, потому что у меня нет ничего, кроме подозрений… Они противоречат фактам. Но что такое факт? У нас есть нюх, чутье! И потом, эта странность…
Сеня слушал терпеливо.
— Какая странность? — спросил он.
— Сейчас, сейчас, будьте любезны все выслушать и прийти к выводам…
Сеня с усмешкой приглядывался к суетливой любезности субинспектора и ждал, что тот скажет.
— Дело как будто бы совершенно ясно…
— Как будто… — спокойно заметил Сеня.
— Да, да! — горячо отозвался Осокин. — Тут нужно иметь чутье, да, чутье… Хорохорин без сознания. Я спрашивал. Если он не умрет в ночь — умрет после операции. Если не умрет после операции — к нему не допустят все равно… И нет надежды, что он придет в сознание… Я спрашивал. Бред же, бред же свидетельствует, что он убийца… Это так. К тому же документ на столе… Вы, конечно, узнаете, чья это рука?
Он достал из портфеля клочок бумаги. Сеня не без волнения притянул его к себе через стол и прочел: «Так жить нельзя. Лучше умереть — обоим».
— Это ведь Хорохорин писал, да?
— Да! Это его рука…
— Сомнений никаких?
Сеня молча встал и вышел. Через минуту он вернулся и положил на стол исписанный лист бумаги.
— Вот протокол, писанный им. Сравните!
Осокин небрежно сличил записку.
— Не нужно быть экспертом, чтобы увидеть, что записка писана им. Если бы даже не было такого сходства, его можно объяснить волнением. Дело не в этом, но посмотрите внимательнее — вы не заметите ничего особенного? Я не пошел бы к вам только для того, чтобы установить подлинность записки. Меня не это интересует, а другое…
Сеня растерянно осмотрел записку. Осокин ткнул пальцем на тире, стоявшее между последними словами.
— Я сам не большой грамотей, но скажите, пожалуйста, при чем же здесь черточка?
Сеня посмотрел на неуклюжее тире, стоявшее ниже полагающегося ему места, и пожал плечами:
— Хорохорин парень грамотный, и действительно странно, что он так написал…
— И не замечаете ли вы, — вытягивая голову из плеч, совершенно схоже с борзой, учуявшей дичь, каким-то неожиданным тенорком спросил субинспектор, — не замечаете ли вы, остановив внимание на этой черточке, что слово, идущее за нею, как будто разнится от остальных?..
— Да, теперь как будто замечаю…
— Это могло произойти, — быстро перебил его Осокин, — например, оттого, что одно дело решиться убить себя, а другое дело — убить другого… Перед этим решением, задумавшись, можно вдруг, например, задрожать и дописать самое страшное нетвердой рукою… Но, — вдруг добавил он, — при чем же тут Черточка?
Сеня смотрел на него с недоумением.
— Мы должны, — торопился Осокин, — мы должны не только регистрировать факты, но и проверять их. Вы изволите видеть, что каждое свое замечание я сейчас же проверяю: последнее слово разнится, да? Но вот и мотив, почему оно может от него разниться… Вы замечаете? Не разнится, а может разниться!
Осокин откинулся и вздохнул, торжествуя.
— Это мы откладываем в сторону. Нас объяснение удовлетворяет, но как вы объясните, что взволнованный человек, который вообще должен был бы никаких знаков не ставить, вдруг ни с того ни с сего ставит черточку?
Он засмеялся.
— Это неспроста стоит тут черточка, поверьте мне!
Сеня рассматривал записку и слушал. Ему начинало казаться, что в самом деле за этой черточкой скрывается какая-то тайна.
— Конечно, черточка сама по себе ничего еще не означает, если ей на помощь не идут другие, столь же необъяснимые факты.
— Какие? — оживился Сеня.
— Разные факты, — мельком, как будто не замечая оживления своего собеседника, заметил Осокин, — но стоящие не больше этой черточки. Ведь у человека может быть два револьвера? Правда?
Сеня пожал плечами.
— У Хорохорина их было едва ли не три. У него остались на память от войны винтовка, сабля и револьверы — два или три.
— Видите? — обрадовался Осокин. — Он мог, например, застрелив девушку, в ужасе револьвер бросить здесь же. Брошенный револьвер могли подобрать явившиеся люди. Милиционер поднял один и успокоился. Другой мог пропасть, не правда ли?
— Да, может быть!
— О, в нашей работе нужно быть очень осторожным… Никто, кроме нас, не знает, какие штуки иногда выкидывает жизнь… и умный преступник, которому благоприятствуют обстоятельства!
Сеня раздраженно отодвинул от себя записку.
— Послушайте, какие факты вы еще знаете? При чем тут разговоры о револьверах?
Осокин усмехнулся, молчал. Он наслаждался кружившейся в руках его тайной, которой он играл как ловкий жонглер, то обнажал ее, то прикрывал, то совсем выпускал из рук, то прятал, то показывал запутанный клубок, то со смехом клал на стол гладкий шарик, простой и прозрачный, как сама тайна.
— О, я знаю изумительные факты! — заговорил он. — Сверхъестественные факты, невероятные факты, и они нас учат осторожности в выводах. Вы не помните убийства семьи в Голичках, за Волгой?
— Нет!
— А я производил дознание и знаю факт. Некий крестьянин, вернувшись с базара, кладет в стол деньги, вырученные за лошадь, и уходит во двор. Жена его — мать двух ребят — тут же в комнате топит печку, греет воду, собираясь купать ребят. Маленькую девочку она сажает в корыто, мальчик играет за спиной. Мальчик берет из стола деньги и кладет их в печь. В это время входит отец и в ярости бросается к мальчику. Тот бежит, он ловит его в сенях, хватает за ноги и убивает одним ударом о косяк двери. Мать выскакивает на крик и вырывает у него мертвого ребенка с разбитой головой. Она вносит его в комнату и видит захлебнувшуюся в корыте девочку! В ужасе она бросается к ней и умирает от разрыва сердца. Отец, возвратившись, видит мертвых жену и детей, берет вожжи и вешается тут же на матице.
— Невероятно!
— Невероятно, но факт, и все это я восстановил только по некоторым черточкам! Убийства семьи не было, и это я черточками доказал!
— Послушайте, — перебил его с раздражением неудовлетворяемого слишком долго любопытства Королев, — что вы придрались к черточке, раз все ясно! Ну, черточка и черточка… Черт с ней!
Петр Павлович откинулся назад и рассмеялся. Сеня посмотрел на него сурово и договорил с большой серьезностью:
— Я сам, да и все мы не знай что бы сделали, чтобы не на Хорохорине лежал позор убийства… При таких обстоительствах!
Сеня не заметил, как тень удовольствия промелькнула на лице его собеседника.
Впрочем, сам Осокин тотчас же омрачил свое лицо сочувствием и сказал:
— По долгу службы обязан я сделать все, чтобы раскрыть истину…
— Какую истину? — вскрикнул Сеня порывисто.
Осокин загадочно усмехнулся.
Сеня посмотрел на него.
— Неужели из этой черточки может толк какой выйти?
Осокин не удержался от улыбки.
— Вы многого не знаете, а в нашей работе одни только черточки и имеют значение! Ну, вот слушайте, — оживленно заговорил он, — слушайте! Дней пять назад выехал я на убийство в Солдатскую слободку. Убили там сторожа в кооперативе и выкрали мануфактуру… Следов — никаких. У нас в этих случаях — прием: сейчас же опрашиваем жителей, соображаем всех подозрительных и ко всем — без промедления. Так и тут. Обошли троих, являемся к четвертому. Все благополучно, все спят, никаких признаков… И вдруг вижу я — у кровати стоят сапоги, самым натуральным образом и весьма обильно намазанные по обычаю дегтем. «Чьи сапоги?» — спрашиваю. «Мои», — говорит. Беру сапоги, оглядываю их около лампы, а кровь-то, знаете, замечательные свойства имеет, она и из-под дегтя выкажется! Гляжу — есть пятнышки… Велел взять парня — через полчаса признался и всех выдал! А ведь всего-то — черточка: сапоги что-то уж слишком старательно намазанные! Только и всего!
